Меня окропили святой водой (2)
29.10.2005 | 22:19
Вадим Найман, «Вести»
Интифада продолжается. Вчера был брошен первый настоящий камень - пока еще рассыпчатый, мягкий, просто кусок рассохшегося бетона, ударился в пластиковый бортик моего стола и раскололся.
Начало
От него остались не куски, а небольшая кучка песка. Я собрал этот песок, пока ветром его не разнесло по всей лаборатории, и высыпал в коробку, где лежали три сливы, испачканные в подсолнечном масле, огрызки яблок, куски моркови, половинки огурцов и сосисок. На коробке было написано:
«Музей интифады в школе «Сент-Джозеф»
Это была вторая коробка. Первая уже заполнилась, и я замотал ее скотчем для герметичности. Вторая наполнялась в два раза быстрее. В конце концов, это произошло: ученики вдруг открыли для себя, что темный проем входа в лабораторию - отличная мишень, просто отличная, если не закрыть дверь. А дверь я не закрывал из принципа уже четвертый день, с тех пор, как началась эта интифада огурцов, интифада сосисок, интифада яблочных огрызков.
- Хотите посмотреть мой музей, - заготовил я несколько фраз для учителей и тех из друзей из учеников, кто продолжал заходить в лабораторию по своим делам или просто так. – Но это же кошмар! - возражали они. – Ничего. Так выглядит интифада. А запах, вам он нравится? Так пахнет интифада.
Но некому было это говорить. Учителя прекратили посещать лабораторию, кто из неприязни ко мне, кто из чувства самосохранения. Я их не осуждал. Мне казалось, что даже пчелы перестали сюда залетать. Вынести же «музей» за пределы лаборатории я не решался - слишком будет похоже на жалобу. Но и отсутствие реакции с моей стороны уже начинало походить на страх.
И еще – возможность высказать одну фразу не хотелось упускать. Хоть и подводят эти заранее заготовленные фразы, но все-таки. В учительской спросят меня: «что же ты раньше не реагировал?..» И тогда я скажу:
- Это я. А почему государство Израиль не должно реагировать на то, что произошло?
- Не везу в Нацерет сегодня, - сказал 1 октября 2000 года водитель 332-го «эгедовского» автобуса, и я понял, что НАЧАЛОСЬ.
...Первое утро. Военных машин в Нацерете еще не видно, но много микроавтобусов, набитых солдатами. Вот проехала полиция с зарешеченными окошками, какой я прежде здесь не видел. Два солдата с автоматами стали на перекрестке, внимательно вглядываясь в улицу, уходящую вверх.
Улица была совершенно пуста, но я зачем-то сделал крюк, чтобы пересечь ее точно по переходу, и стал подниматься. Все до единого лотки, магазины, были закрыты - знак скверный. Сработал инстинкт лавочника. Лавочники приспособлены к жизни лучше бывшего русского интеллигента. Редкие дети с сумками, очевидно, посланные родителями на поиск работающих магазинов, странно смотрели на меня. Появились и вновь исчезли в глубине квартала двое подростков. Наконец, я нашел лавку, дверь в которую была открыта ровно наполовину, так чтобы не видно было снизу. Вход был перегорожен ящиками. Если что, можно будет сделать вид, что хозяину просто что-то понадобилось. Внутри было пусто. Машина, едущая по той же улице вниз, вдруг затормозила. Хозяин лавки - знакомый, высунулся в окно и провел в воздухе рукой, словно стирая с доски.
- Нет! Нет школы.
От него я узнал, что вчера в центре города беснующиеся толпы заняли центральную улицу, разгромили находившиеся на ней отделения банка «Апоалим» и магазина «Машбир». Кое-кто своего не упустил: к разбитой витрине «Суперфарма» один за другим подъезжали грузовики, увозили какие-то коробки, ящики... Все арабское, что характерно. Но виноватыми оказались евреи (когда год назад, по случаю запрета на строительство мечети напротив церкви Благовещения в Нацерете мусульмане громили христиан, тоже всем очевидно было, что виноват Израиль). Толпа погромщиков атаковала израильских полицейских, на что те ответили стрельбой резиновыми пулями. В ходе разгона двое арабов были убиты, и теперь все чего-то ждут.
- Однако, зачем ты пришел? Школа закрыта, учеников нет, забастовка. Это опасно, никто не знает, что будет через час-два...
* * *
Пять дней – с начала «интифады Аль-Акса» - по дороге на работу я боялся ходить через Парижскую площадь в Хайфе, которая в полседьмого утра никогда не бывала пуста. Там располагался "рынок рабов". Нелегалы из палестинской автономии – потные, закопченные, страшные – бежали рысцой по нескольку человек, цепляясь за кузов машины израильского лавочника-работодателя и выкрикивая: «Ана! Ана!» («Я! Я!») Лица у них были мрачные, умоляющие.
Только два дня – непосредственно во время беспорядков, школа «Сент-Джозеф» была закрыта. В противоположность тем из директоров арабских школ, которые сами выводили учеников швырять камни в полицию и солдат, Эмиль Шуфани открыл свою школу уже в среду, как только физически стала возможной подвозка учащихся. И больше она уже не закрывалась – специально, как объяснили мне, - чтобы увлечь учеников с улиц. И все это время я был на работе, хоть на моем присутствии никто и не настаивал.
Обычно у меня было несколько маршрутов, - как добираться из Хайфы в Нацерет. Иногда я по два-три месяца не появлялся на каком-то из них и, вернувшись, видел, как мои попутчики стареют. Маршрут через Парижскую площадь был короче других, но я пять дней старался избегать этого угла, пользуясь самой неудобной из пересадок. А на шестой день - задремал, и автобус привез меня туда. «Если увижу толпу арабов, то сверну», - решил я. Но ничего невозможно было разглядеть. Солнце било прямо в глаза, отсвечивая в очках. Я рассматривал площадь наугад, помня, что у меня в сумке бутылка водки, чтобы вытащить и разбить, если кто-то на меня нападет. А когда разглядел, оказалось, что на перекрестке пусто, никого нет, совсем никого, - вот, как это началось.
* * *
Стало привычным, проснувшись ночью, первым делом вглядываться в окрестные сопки: не полыхает ли где? Жизнь очевидно и непоправимо испортилась. Я пытался вообразить такой вариант развития событий, при котором все сделалось бы, как прежде – и не мог. Израильские арабы громили Яффо, перекрывали дороги забрасывали камнями машины; евреев вытаскивали из машин и избивали, иногда перед этим проверив тэудат-зеут, а машины поджигали.
В канун Йом-Кипур подожгли Рамат-Шарет в Иерусалиме. Лес горел метрах в трехстах от высотного дома, языки пламени возносились до шестого этажа, но пожарные не могли подняться по склону – не было подъездных путей, и пытались сбить огонь наклонной струей воды. С перекрестка, видно было, как языки огня начинали вдруг крениться в сторону, от них валил дым, видимый даже ночью, и они исчезали. Но всегда оставался один такой маленький язычок, который сушил все вокруг себя, и огонь разрастался до прежних размеров.
Перекресток Штерн и Голомб в Иерусалиме – место, где в Йом-Кипур особенно много детей катаются на велосипедах и самокатах. Когда кто-то крикнул «пожар!», все побросали свои самокаты и столпились на пятачке, с которого можно было наблюдать процесс тушения:
- Арабы подожгли.
- А вы уверены? Кто-нибудь видел их там? Может быть, это просто случайность?
- Случайность, разумеется. Вот уже восемь дней по всему Израилю серия возгораний. Разумеется, это случайность, не больше.
- Тихо! – Внимание всех привлек странный шум, будто на стадионе шел футбольный матч. По противоположной стороне улицы ехал синий «фиат», грохоча по доскам, которыми забросали дорогу местные подростки, чтобы машины не ездили. За рулем, очевидно, сидел «русский».
- В последние годы намного больше машин осмеливаются ездить в Йом-Кипур, - сказал кто-то. – Я помню время, когда никто не осмеливался.
- Сколько лет развращали.
- Развращали?
- Ну, разумеется. МЕРЕЦ и им подобные. Учили, что ничего святого нет, надо только уметь получать удовольствие. Вот вам результат, - говорящий указал на проезжающую машину, потом на пламя, которое в этот момент ударило вверх, как нефтяной факел. – Теперь вот перегородили въезд в квартал Холиленд шлагбаумом. Все «левые» в богатых кварталах хотят отгородиться шлагбаумами. Отдадут весь Израиль арабам, а сами отгородятся, а нам что делать?
Шум усилился. Я смотрел в конец улицы Голомб, не появится ли арабская машина. На горку поднимались папа с дочкой. Дочь тянула за веревочку пластмассовый автомобиль, который и издавал тот жуткий грохот, напугавший меня. Я опасался терактов.
Незаметно вошло в привычку следить за входной дверью в автобусе: кто вошел? Как одет? Не араб ли? Чтобы, в случае чего… А что тут сделаешь, «в случае чего»? В каждого из нас эта новая интифада входит по-своему. В меня - вот так. Иногда человек готов ухватиться за какое угодно бессмысленное занятие, лишь бы избежать отведенной ему «бараньей» роли.
Хотя нет, это было позже, намного позже, - когда уже стреляли в Гило. Новый, 2001 год мы встречали под выстрелы: погода ясная, везде смех, влюбленные парочки, а в Гило: «тра-та-та-та-та». Как в мирном городе слышен грохот составов и перекличка голосов на не очень далекой станции. Бьют картечью, потом очень сильный глухой удар, потом еще один, спустя несколько секунд, - все это идеально вписывалось в картину: дежурный офицер услышал автоматные очереди, позвонил командиру, тот еще кому-то, сверху дали добро и пальнули из танка, чтобы подавить огневую точку, хотя арабы, скорее всего, уже убежали оттуда...
Интересно, когда это перекинется на другие районы? Политики говорили, что никогда. Но судить хотелось не с точки зрения того, что говорят политики, а с точки зрения, - как распространяется раковая опухоль. И я начал играть сам с собой в такое вот «дежурство» в автобусе - ощупывать глазами всех, кто входит в переднюю дверь, - особенно когда ехал с детьми.
Составляющую страха, в этих играх я распознал не сразу. Как в здешних краях, искупавшись сентябрьским утром, не сразу распознаешь холод. За лето человек в Израиле отвыкает от мысли, что где-то может быть холодно. А я отвык за шесть лет от мысли, что человеку на улице может быть страшно. Уже случились пасхальный теракт в Нетании, операция «Защитная стена». Потом был матч на кубок УЕФА: «Апоэль» (Хайфа) встречался в четвертьфинале с «Миланом». «Апоэль» победил. Слышно было, как весь город вопит от радости, и я сам кричал, а между тем, четыре человека погибли только за те сутки, а за предыдущие - семеро, и совсем недавно тринадцать солдат было убито при штурме лагеря беженцев Балата в Шхеме. Видимо, мы учились радоваться жизни, исходя из какой-то новой точки отсчета. И только тогда я понял, что мне страшно ездить в автобусе – даже когда детей рядом нет. Но в первые дни «интифады» автобусного страха еще не было, не с этого началось.
Зайдя в автобус, я поневоле услышал последние известия. Известия были скверные. «Хизбалла» захватила трех солдат. В ответ самолеты Армии обороны Израиля вторглись в воздушное пространство Ливана. Телевидение сообщило о готовящемся обстреле Бейрута и показало Бейрут: там был праздник, повсюду висели портреты лидеров «Хизбаллы», и никто не боялся обстрела. В самом Израиле ряд основных шоссе по-прежнему были блокированы, а еврейские города - отрезаны от остальной части страны. Оказалось, что в стране не так уж много городов, въезд в которые нельзя перекрыть. Израиль прослоен территориями с компактным арабским населением, как заплесневелый хлеб, - звучит не политкорректно, но кто тогда думал о политкорректности.
Сообщалось о демонстрантах и о сожженных покрышках - теперь уже с нашей стороны. При этом подчеркивалось: Бней-Брак. Город, куда нормальный человек не заедет. Но потом это случилось в Тверии. Тихая-тихая Тверия! Там разрушили мечеть. Я обнаружил, что не могу, не в силах пробить какой-то барьер, рассказывая об этом.
- Ну и правильно! А им можно?
Что-то мутное готово было захлестнуть меня. Я чувствовал, что еще секунда, и я тоже скажу: «Ну, и правильно! Ну и верно!»
Неделю назад Ариэль Шарон поднялся на храмовую гору, на которой молились сотни поколений израильтян, и произнес молитву, не заходя ни в одну из мечетей. После этого палестинцы выгнали небольшой израильский гарнизон с могилы Иосифа Прекрасного в Шхеме и снесли до основания саму могилу, уничтожив священные свитки. Открытием для меня было то, что в глазах не только всего остального мира, но и части израильтян это воспринимается, как реакция совершенно адекватная, в пропорции один к одному: разрушение святыни в ответ на символический жест подтверждения израильского суверенитета. Когда я пытался спросить об этом у своих арабских коллег, те мне говорили, пожав плечами; как говорят человеку, который жалуется на боли в желудке, а перед этим - долгие годы злоупотреблял острой и грубой пищей. Мне говорили: «ну, надо же понимать чувства мусульман». А когда я пытался спросить: «а что, у немусульман нет чувств», обязательно находился кто-нибудь, кто отвлекал моего собеседника с каким-нибудь важным делом, и разговор прекращался или переходил на арабский язык.
Евреи начали собственную «интифаду». Сотни израильтян обратились в управление регистрации министерства внутренних дел с просьбой выдать им разрешение на ношение оружия. В Самарии поселенцы перекрыли дороги на территориях, не пропуская арабские машины под лозунгом: «Если евреи не могут свободно ездить по дорогам - по ним не будут ездить и арабы!» Полиция не вмешивалась. В Тель-Авиве громили арабские кафе, в Акко - жгли арабские мастерские. В Яффо полиция заблокировала улицу Ефет, разделяющую арабскую и еврейскую части города, потому что начались столкновения между группами еврейской и арабской молодёжи, с поножовщиной, стрельбой...
На исходе Йом-Кипур, жители Нацрат-Илита – «русские», «марокканцы», «кавказцы», собрались в толпу, которая спустилась в Нижний Нацерет и напала на похоронную процессию. Арабы опомнились и попытались дать нападавшим отпор. Двое из участников похоронной процессии были убиты. Полиция заявила, что «живой огонь» в этой акции не был применен. Значит, стрелял кто-то из толпы. Со слов арабов выходило, что из толпы «русских» и «марокканцев» стреляли по ним «живыми» пулями.
- Ну, что ж, продолжайте это! Продолжайте, продолжайте! - кричал мэр Нацерета Рамез Джерейси на ведущего по радио. - Продолжайте, конечно же тогда мы наверняка останемся с вами!
Ведущий и не думал ничего оправдывать. Но «русский» в автобусе рассказал другому «русскому», сидевшему через проход, что в поселении, где живут его друзья, забросали камнями две арабские машины и убили водителя. Так что теперь арабы боятся ездить той дорогой.
- Ну и правильно, - сказал тот, второй русский, отрекомендовавшийся, как офицер.
- Ты думаешь, это не перекинется на ваш Технион? Это перекинется на ваш Технион! – говорил еще кто-то с сильным русским акцентом. Может быть, из-за чужого языка, голос его звучал сдавленно, а по временам был даже тонким. По-русски так говорят очень напуганные люди. Никто не возражал ему уже минут пять. В чисто русском упоении своим голосом и неотразимостью своих аргументов, он не замечал, как водитель автобуса – араб - в зеркало глядит на него с ненавистью.
- Че-го?!. Им нечего есть?
На этом месте я привстал, попросил у пожилой женщины выпустить меня и отсел назад, хоть это было и глупо. В эти дни я открывал в себе неприязнь к «русским». Правизна «русских» отвратительна. Как их сумки пропахли дешевой копченой колбасой из «русского» магазина, так их (наши) речи пропахли убежденностью в том, что «место араба - на три метра ниже земли», и всем им давно пора сделать кирдык. И долдонят об этом на весь автобус своими скрипучими, въедливыми голосами.
Раньше бы я не поверил, что можно поддерживать очевидно гибельные для страны решения, увлечься со всей серьезностью самой абсурдной и легкомысленной идеологией, - только ради того, чтобы не походить на людей, которые говорят таким голосом. Теперь я видел, как это происходит. Я понял, почему так много людей проголосовало в последние выборы за сторонников «соглашений Осло». Они просто «отсаживались» от нас в электоральном смысле, - вот как я сейчас. В то время, как коренные израильтяне в автобусе подавлены, смущены, говорят между собой чуть ли не шепотом, потому что не знают, что делать, «русские» - все, как один, знают, что делать, мечтая о том, чтобы в стороне (лучше - чуть в стороне, чтобы были видны вспышки и слышны хлопки выстрелов, чтобы друзья звонили и беспокоились) свершилась маленькая война, вроде Шестидневной; быстрая, победоносная, очистительная, как клизма. И в конце этого «катарсиса», - чтобы наш премьер получил право сказать арабам с самой-самой-самой высокой трибуны:
«Хватит! Оставьте уже нас в покое раз и навсегда!..»
Они (мы), «русские» изначально убеждены в том, что невменяемость, встречное озверение, - лучшая защита. И что замирение арабов во время «второй интифады» произошло не в результате действий полиции, а благодаря их, «русских», крутизне. Высвобождению в них той силы, которую сами арабы пытались оседлать, и которую теперь вынуждены бояться, поскольку хорошо с ней знакомы.
Оказалось, что встречный погром действительно может быть эффективным способом сдерживания – точно также и самосуд эффективнее суда присяжных. Логично предположить, что если бы нападающие втыкали бы гвозди в глаза арабским младенцам, это средство было бы еще эффективнее. Легитимность неправомерного, как политическая мода, оказалась не хуже и не лучше противоположной политической моды - той, что вернула Арафата из Туниса.
Ученики спрашивали меня:
- Что делают евреи на Йом-Кипур?
Я еще не врубился, что к чему, начал объяснять: «соблюдают пост...» Но им нужен был другой ответ:
- Убивают? Громят?
(Подробно все это описать, подробно! Лица этих двоих, как они хотели повесить в лаборатории свою стенгазету с фотографиями, а я не дал).
Потом Х*** из выпускного класса принес диск – тоже что-то на тему «оккупации». Он хорошо держался, но иногда дыхание его становилось шумным, и он не мог удержать нервный смешок. В числе одиннадцати убитых во время беспорядков был его друг.
Школьный двор казался теперь заснеженными от множества листовок и плакатов. Я проходил через него по диагонали раз за разом, стараясь их не замечать, - как мы отводим глаза от непристойной надписи на стене, потому что если зацепиться взглядом, уже нельзя будет сделать вид, что ты этого не видел.
«Палестинский мальчик против танка». «Палестинские подростки с рогатками против вооруженных солдат». «Мать несет на руках убитого ребенка…»
Оказалось, от каждого такого листка – очень трудно отойти, отвести взгляд, как трудно отвести взгляд от человека, оскорбившего тебя, плюнувшего в лицо, даже если ты ничего не можешь сделать, - нельзя просто так с позором уйти. Я стоял и молчал уже неприлично долго. На меня с интересом смотрели, переговаривались по-арабски. Еврейский учитель, спокойно разглядывающий антисемитские картинки. Антисемитские! Но все попытки объясниться с коллегами наталкивались на их удивление:
- Какой же это антисемитизм? Мы против оккупации.
В эти дни я понял очень важную вещь. Я понял, что любая здоровая нация готова стихийно и искренне сопереживать сама себе, но ни один представитель такой нации никогда не возьмет на себя ответственность за действия своих соплеменников. Например, мои ученики сопереживают каждому из пострадавших арабов, как брату. А когда, на обязательной утренней линейке, директор объявил, что сломанная рука у бросавшего камни мальчика, в которого попали резиновой пулей, оказалась не сломана, а тем более, жизни его ничего не угрожает, дети кричали и радовались не меньше, чем когда им объявляли, что следующие четыре дня у них уроков не будет, и они едут в Эйлат.
Когда случился теракт в Дельфинариуме, ко мне подошла группа моих учеников с выражениями сочувствия и с осуждением тех, кто этот теракт совершил. Но это был именно жест доброй воли с их стороны. Если бы я к ним подошел и спросил: «как же так?..», они вполне могли бы пожать плечами: а почему, собственно, мы? Почему один араб должен нести ответственность за то, что делает другой араб?
У евреев же все наоборот: мы не сопереживаем друг другу, не любим друг друга. Но при этом в любой момент готовы взять на себя ответственность за действия, евреев во всем мире. Оказалось, я не могу сказать: «А причем здесь я? Где тот полицейский и где я? Где Барух Гольдштейн и где я?..» Суд в моем подсознании свершился и вынес Гольдштейну - приговор, а в мой адрес – частное определение. Вынес задолго до того, как я родился... Эта мысль для меня была нова, но она не была, собственно, мыслью, а вытекала из более общего утверждения, дойти до которого не составило труда. Всех людей на земле нормально любить за то, что они существуют и ненавидеть за что-то вполне конкретное, что они делают. Тогда, как любой еврей ненавидим по определению уже за то, что он существует. И лишь за что-то конкретно, что он делает, что он умеет делать лучше других, еврея терпят, согласны терпеть. Свое право на существование еврей обязан доказывать аргументами практической пользы - где бы он ни находился, - вот эта истина являлась действительно фундаментальной. Но она не была новой! Мы, «русские» знаем это с детства.
Мир рукоплещет, когда бьют евреев, - как гогочет простолюдин, когда с лица интеллигентного человека кто-то сбивает очки.
Мне казалось, что и в учительской смотрят на меня ошарашено, недоумевая, почему я еще здесь. Смотрят, как на представителя особой породы людей, поражающих весь мир своей способностью быть там, где им вовсе не место. Устоз Фемми, по совместительству – журналист и вечный мой конфидент, широкий, как шкаф, полный достоинства и благорасположения, увидев меня, округлил глаза в знак приветствия, и я обратился к нему:
- Вы делаете чудовищную, непоправимую ошибку. Я готов понять учеников и даже вполне представляю себя на их месте. В конце концов, здесь нет ничего, что вышло бы за пределы чисто детской реакции на происходящее. Но рядом с ними должен быть взрослый, который скажет: «я не согласен...»
- Мамаш? (правда?) - спросил Фемми, и я вдруг заметил его короткий взгляд на часы.
- Они убеждены, что гибель тех, одиннадцати - результат отношения израильской полиции к арабам, как к негражданам своей страны или гражданам второго сорта. У меня другое мнение. Когда-то мне довелось присутствовать на учениях российского спецназа, по разгону демонстраций... (Эту часть моих «выступлений» слушали с интересом). – Не стоит думать, что возможны какие-то упорядоченные действия обычной полиции против толпы. Сначала – да, но затем – паника, толпа идет на толпу. Тех, кто способен действовать в этих условиях профессионально, в любой стране – очень мало. На мой взгляд, гибель людей в Нацерете – результат нехватки таких людей. Слишком уж массовыми и внезапными оказались волнения. Но ученикам ведь этого не объяснишь...
- Шу-у! – переспросил устоз Фемми.
Я начал повторять. И в этот момент - именно в этот момент кто-то заговорил по-арабски. Фемми переключил на него внимание. Фраза повисла в воздухе. Я в последний миг успел сделать вид, что ничего и не собирался говорить, а раскрыл рот исключительно для того, чтобы улыбнуться, и продолжал улыбаться по дороге в директорский кабинет.
...Они долго просили меня успокоиться, - директор Эмиль Шуфани и еще несколько человек, относивших себя к руководству. В их взглядах было столько сочувствия и понимания, что я сумел твердо, без дрожи в голосе сказать: хватит! Есть грань, до которой уважающий себя человек еще может пребывать в двусмысленном положении. Поддержка палестинской пропаганды несовместима с моим присутствием здесь. Я ведь не с Луны. У меня есть, во-первых, национальность, во-вторых, - гражданство. И только в-третьих – я здесь учитель. Если это, последнее, кому-то не нравится, я, конечно, могу уйти...
- Не надо уходить, будь прежде всего учителем...
Выйдя от них, я увидел в лаборатории – грязную тряпку, наброшенную на скомканный израильский флаг. Этот флаг был спаян из медных проволочек. Кто-то из учеников подарил его мне, когда они учились паять. Теперь он был скомкан, смят. Я попытался распрямить его. Плохо припаянная ножка сломалась, и я понял, что мне надо сделать и без чего уйти из школы я просто так не смогу. Я подумал: а почему, собственно, я не могу купить в магазине настоящий израильский флаг?
С этого все и началось.
Я вывесил флаг на кондиционер – высоко, чтобы не сорвать. Но еще так, чтобы его видно было снаружи, снизу, в дверной проем.
Они, видите ли, не антисемиты. Они за мир с Израилем, просто каждый взрослый араб должен в молодости перебеситься в ненависти к Израилю. Это не политика, а воздух вокруг, да? Дышат воздухом, пропитанным антисемитизмом и не замечают этого, потому что у них здоровое дыхание... Так вот вам критерий - флаг. Если флага не будет, - меня не будет, я так решил.
Сидевший в дальнем конце лаборатории ученик по имени Башир переводил с английского. У него были металлические удила во рту, похожие на елочные бусы.
Две девочки... Это был мой любимый, спокойный класс, и я был спокоен. И одна из них – с огромными доверчивыми глазами, которая когда-то спросила у меня, какой у меня IQ, - вдруг заметила флаг, лицо ее потемнело, она что-то пробормотала по-арабски, - Я искоса наблюдал за ней, - девочка бросила на флаг быстрый злой взгляд, затем достала салфетку и вытерла уголок одного глаза. - "Хоть и верят, да не так, как вы, подлецы. Без ухмылки, и не прыская в кулак." – подумал я, непонятно, в чей адрес. Я ждал, что девочки подойдут и спросят:
- Зачем?
- Затем, что идет игра в карты на человеческие жизни, и карты – это вы.
(Аргументы, которые я лихорадочно подбирал, были наивны, но другое ничего в голову не шло).
Но они все не шли. За пять минут в истерику впала еще одна девочка. Ничего не сказав, вышла из класса. Я терял друзей.
- Нет проблем, - заговорщицки шепнул Башир. – Ей просто захотелось домой.
Забежали несколько учеников средних классов.
- Ах вэ рак Фаластын! – выкрикнул один из мальчишек, побежал прочь. Интересно наблюдать религиозных детей. Бежит, бежит, у барельефа с изображением девы Марии остановился, перекрестился на нее, дальше побежал. Убежали все, кроме одного мальчика, который в прежние времена крутился в лаборатории дольше других.
- Неверно, - только и мог я выговорить. Голос не дрожал, только я как-то бестолково начал подвязывать узел лески, который нужен был, чтобы прикрепить корзину с грузиком к оси вертикально стоящего велосипедного колеса.
- Я хочу сказать, очень верно! – закричал мальчик. – Только Палестина!
- Бедные, - пожал я плечами. – Бедные жертвы палестинской пропаганды... - Я вдруг осознал, что говорю по-русски, даже не пытаясь перевести это на иврит, потому что все заготовленные слова предназначены ученикам старших классов, с которыми я работаю, и не подходят для этой мелкоты. Забежал другой мальчик и принялся под пальцовку что-то выкрикивать по-арабски. Можно было различить слово «Фаластын» и «Израиль – дрянь!»
- Израиль дрянь, - продолжал мальчик. – Мы сжигаем израильские флаги. Мы их сжигаем их по нескольку раз в день.
- Говори дальше.
Мальчик заговорил, но опять по-арабски. Я разглядывал лица в толпе мальчишек и пытался убедить себя в том, что есть и несогласные с ним. Волнения я не чувствовал, только печаль. Еще ничего ведь, в сущности, не было.
Флаг провисел 16, 17, 18 октября.
19-го я пребывал в сомнении. На линейке с большой вероятностью будут говорить обо мне. Стоять на балконе или сидеть в лаборатории и не высовываться? Я решил, что не буду стоять, но несколько раз демонстративно прошелся по балкону близко к краю, близко к решетке: я не прячусь, я здесь, я готов.
В этот день я решил не пить кофе, и это помогло. Случайный грохот на крыше больше не вызывал ассоциации с выстрелами. Самолет пожарников кружил над городом, взад-вперед; поджоги лесов продолжались. Этим же объяснялся белесый туман, скрывший от глаз необыкновенно жаркое солнце - жара, которую я сегодня не замечал. Выкриков из-за окна я тоже не замечал, потому что не пил кофе.
В лаборатории, тем временем, собиралась толпа. Это был класс Х***, трудный класс. Зайти, не здороваясь, разговаривая между собой, сесть за компьютер, всячески показывая, что хозяева в лаборатории - они, а я – так, официант, ожидающий у стойки бара, - вот их стиль. И в этом классе училось больше всего тех, кто принимал участие в беспорядках. Между прочим, уже пятый час, а я еще здесь, это небезопасно. И ведь они знают, что это небезопасно. Но не уходят...
Бытует мнение о ничем не сдерживаемой истеричности арабов, но это не так. Степень организации арабского общества очень высока. Если араб ведет себя, как взбесившаяся обезьяна, это означает только одно: он получил откуда-то «сверху» сигнал, что это разрешено, и такое поведение будет одобрено. Сейчас все были в растерянности. Подобного «разрешения» не было получено, я это чувствовал. Но толпа собиралась, и знакомые лица становились какими-то незнакомыми. Я их не узнавал. Вот один, в очках – кто бы мог ожидать! – набычившись, пошел на меня с таким видом, будто собирался прислониться лицом к моему лицу; его обхватил за плечи, отволок в сторону неформальный лидер класса по имени Вайль; в освободившийся просвет я увидел доску, на доске кем-то из девочек был нарисован цветок, и внутри цветка надпись:
«Титнаhель бэ-ахариют!»
Если перевести на русский язык, - получится длинно и напыщенно: «поступай, исходя из чувства ответственности».
Именно так и говорили прибывшие мне на выручку два устоза – Фуад и Кемаль, заместитель директора: ответственность. Человек или вещь, ставшие причиной трагедии даже невольно – не должны мозолить глаза. Не лучше ли проявить сдержанность, деликатность и уважение к чувствам учеников? – Я мотал головой. Логический изъян этой конструкции крылся в словочетании «ставший причиной». Предполагалась моя изначальная готовность к тому, чтобы во мне видели виновника, - а уж потом разберемся. А между тем, вон она, настоящая причина: палестинский флаг нарисован на каждом втором плакате внизу, и никому глаза не «мозолит». Когда у безграмотной крестьянки умирает в больнице ребенок, и она берет топор и идет в больницу, чтобы убивать докторов, - неужели мы не обязаны остановить ее, объяснив, что доктор не виноват?.. Мелковато. Для выводов – мелковато. Ну, что ж, по крайней мере, мы выяснили все, что надо было выяснить и узнали, что надо и что не надо. Например, каков рисунок подошвы у Вайля. Теперь этот рисунок отпечатался на моем столе. Когда шум в лаборатории достиг кульминации, и все голоса, словно слились в один. Вайль, взяв ножницы, полез стаскивать флаг. Я изобразил пальцами так, чтобы он видел, ножницы, потом указал на себя, затем – снова пальцами - шаги в направлении двери: если это произойдет, то меня здесь не будет. Где нет места для флага, там и мне не место...
Вайль спустился назад. Шары столкнулись и откатились каждый на прежнюю позицию. Я выдохся, но «противник» этого еще не знает...
Ручка, брошенная в окно. В меня?
Потом я увидел руки, свои собственные, скрещенные на груди. Они дрожали. Хорошо, что не надо было ничего держать. Хорошо, что не надо было ничего говорить. Говорил Фуад. Немного совестно было той ярости, с которой он кинулся заступаться за меня, - тут не оставалось места ни для каких уверток, ни для какой двусмысленности. Он не был согласен со мной насчет флага, но в споре с учениками он был за флаг.
Фуад – был мне не то, что ближе других коллег. Но мы с ним мы спорили больше других. В самые трудные моменты он выполнял в коллективе неформальную роль, как бы «офицера по связям со мной». Теперь я долго буду обязан Фуаду. И я сформулировал для себя: пусть я за сильный Израиль. Но если есть хоть один такой, как Фуад – даже на тысячу врагов, - все равно я могу поддерживать только такую политику в отношении арабов, чтобы было, что сказать этому человеку, и чтобы можно было смотреть ему в глаза.
Но я видел, что и Фуад и завуч Кемаль - готовы растеряться, наткнувшись на такой протест. Очевидно, мы все трое недооценили инерцию и индукцию толпы. Еще одна небольшая мораль, которую я успел извлечь. Наверное, как есть нации по-особому восприимчивые к алкоголю по причине отсутствия в пищеварительной системе необходимых ферментов, так есть нации, по особому восприимчивые к флюидам толпы. В клановом обществе в душе отдельного человека не хватает навыков индивидуального, атомарного существования; не хватает «фермента», который усваивает и перерабатывает эти флюиды. На арабов толпа действует по-другому, не так, как на нас.
Вдруг огромное надкушенное яблоко влетело в дверной проем с громким стуком, почти сминая перегородку, стола. – «Что, что это?!» - Минутку, это в «музей». - Какой «музей»?
Показал им свой Музей Интифады. Главное, - прилично, очень прилично было то, что не я первый об этом заговорил, меня как бы заставили...
Суета, смех...
* * *
Уйдя с работы позже обычного, я попал не в свой «временной коридор». Как раз высыпали с занятий ученики «серой» и «желтой» школ. Меня они знать не знали, и начали прыгать и делать пальцами «викторию», выкрикивая : «Исраэль, а?», потом известную чилийскую речевку: «Пока мы едины, мы непобедимы» - на арабском языке, разумеется. Интересно, разучивают ли они ее в школе, как мы Пушкина или подбирают на улице, как матерные стишки? Обошлось без бросания камней. Ну, а что бы я стал делать, если бы они начали бросать в меня камни? Что бы начали делать мои ученики - отвернулись бы или скромненько подхихикивали?
Мимо остановки проехала машина, кто-то незнакомый высунулся из окна, прокукарекал в мой адрес. Не обращая внимания, я достал блокнот и начал записывать. Не то, чтобы что-то очень важное, но сам процесс успокаивал - до первого резкого звука. Или до первого недоброго взгляда...
«Музей» сделал свое дело, обстрелы почти прекратились. Корзина экспонатов пуста пятый день. Впрочем, стрелять им (ученикам) теперь несподручно, так как балкон увешан плакатами с именами кандидатов на пост председателя совета школы. У них ведь «выборы». Напряжение требует разрядки, и «избирательная кампания» ведется с небывалым размахом. Так что только сегодня они заметили, что я снял с кондиционера израильский флаг. И никто ничего не сказал, только Башир подошел тайком и шепотом сокрушался:
- Зачем? Заче-е-ем?..
Подъехал автобус. Я отсчитал деньги без сдачи. Водитель, не оборачиваясь, взял их, положил в специальную чашечку, затем вдруг снова сгреб, взглянул мельком, после чего одна бровь его поднялась, и положил окончательно.
- Что-нибудь не так?
Водитель молчал. К чему иметь дело с людьми, которые ловят чужой взгляд, - говорил весь его вид. – Настоящий мужчина не должен ловить чужой взгляд. Наоборот, все другие должны ловить взгляд настоящего мужчины.
Автобус хрустел по стеклу, много было стекла от рекламных щитов, и деревья почему-то повалены, как после бури. Потом хруст прекратился. Миновали заправочную станцию, автомобильную свалку, небольшой лесок, желтые домики Мигдаль-а-Эмека... Все! Напряжение понемногу отпускало. Где-то там остались мои арабы, но мне больше не нужно было о них думать. Мой рабочий день был окончен. Я возвращался из галута в Израиль.
"Вести"
При перепечатке вы обязаны указать, что впервые эта статья опубликована в газете "Вести" (Израиль)
Если вы заметили орфографическую ошибку,
выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Поделиться:
Любое использование материалов запрещено без письменного разрешения редакции сайта новостей ISRA.com.
