Караченцов написал свою «Авось»
09.06.2006 | 12:24
«Московский комсомолец»
Сейчас Коля говорит: «Как бы нам умереть с тобой вместе?» Я ему отвечаю: «Сейчас нам бы выжить вместе, а вот как умереть, потом будем решать».
Николай Караченцов не особо стремился запечатлеть себя в мемуарах — жил не прошлым, а настоящим. Поэтому давным-давно задуманную книгу под названием «Авось» писал урывками между съемками, репетициями, гастролями. «Авось» должна была выйти к 60-летию артиста, но оказалась не готовой. Потом случилась та страшная авария, которая разделила его жизнь на «до» и «после». Книгу дописала супруга Караченцова Людмила Поргина. Газета «Московский комсомолец» публикует отрывки из этой книги.
Амплуа
Начнем с того, что я не герой-любовник. В театре герой-любовник — Мордвинов, Остужев, Астангов, в кино — Лановой, Видов. А в «Ленкоме» я оказался в этом амплуа благодаря рисковому характеру Марка Захарова... Я шут, хулиган, Тиль. Но Тиль ведь не герой-любовник?
«Юнона» и «Авось»
Восьмого июля 1981 года, четверть века тому назад, вышел спектакль «Юнона» и «Авось». Он произвел в столице в некоторой степени фурор. Утром в день сдачи Захаров с Вознесенским поехали в храм, освятили три иконки, что тогда выглядело вызывающим поступком, и поставили их на столик в гримерной Лене Шаниной — она играла Кончиту, поставили на столик моей жене Людмиле Поргиной — Люда играла Богоматерь, в программке эта роль была завуалирована как «женщина с младенцем». Боялись, что иначе не пропустят. Восемьдесят первый год, еще Брежнев был жив, глухие советские времена. Третью иконку режиссер и автор принесли ко мне в гримерную.
…Думаю, что боженька в то время поцеловал нас всех. Прежде всего ткнулся в лысину Марка, который придумал это фантастическое действо, не обошел и Алешу Рыбникова, Андрея Вознесенского, не пропустил и нас с Володей Васильевым.
* * *
В Париж нас привез миллиардер Пьер Карден. Модельер, у которого Дом его имени имел за тот год оборот в девять миллиардов долларов. Надо думать, что Карден, приезжая по делам в Москву, вероятно, спросил, что можно интересного посмотреть здесь. Ну, ему, наверное, и сказали, что в театре «Ленком» идет самый модный спектакль в СССР. Он пришел на «Юнону» и «Авось», мы играли тогда во Дворце культуры завода имени Ленинского Комсомола. По велению родной КПСС «Ленком» считался с автозаводом побратимом, даже его шефом. После спектакля, вероятно из-за присутствия дорогого французского гостя, срочно устроили легкий импровизированный фуршет. Какой-то левый коньяк принесли, Карден, попробовав его, случайно разбил рюмку, чему все очень обрадовались и, как на свадьбе, закричали «горько», заорали, что это на счастье, — и не ошиблись. А Карден в ответ сказал, что потрясен увиденным чудом под названием «Юнона» и «Авось», он с первого взгляда так влюбился в этот спектакль, что мечтает подарить его миру. (…)
Месье Карден смотрел в Париже, у себя в театре, спектакль «Юнона» и «Авось» семнадцать раз. Иногда он приходил «совсем ненадолго», его «дергали за рукав», он отбивался: «Я сейчас, только пять минут посмотрю». Потом с великого модельера слетал знаменитый карденовский шарф. Потом он утирал слезы и... смотрел спектакль в очередной раз до конца...
* * *
В Америке я сыграл за полтора месяца сорок восемь спектаклей. По восемь в неделю. Такой нагрузки я никогда не испытывал. Я и не представлял, что смогу выдержать такое. Но куда денешься, работал. Все же вторая площадка Бродвея. По нашей аналогии: Большой, затем Малый или МХАТ. Такой вот, не хухры-мухры, уровень...
Марк так и не дал сыграть моему дублеру. Через две недели после начала гастролей он подошел ко мне и сказал: «Я знаю, сорвете ли вы голос, сломаете ли ногу, но все равно будете играть. Я боюсь его выпускать, мы не имеем права ошибаться». У меня будто внутри натянутая струна оборвалась. Раньше я знал, что сзади есть хоть какой-то тыл, а тут выясняется, что опереться не на что. У меня вдруг выбились локти, причем сразу оба. Если кто-нибудь из тех, кто читает эти строки, испытывал боль «теннисного локтя», тот меня поймет. Я стакан поднять не мог, хотя это и звучит двусмысленно. Все от перенапряжения.
Каждый день, а то и два раза за день, я таскал на себе женщин, сжимал микрофон, дрался. А тут отработал неделю, вчера, в субботу, сыграл два спектакля, а сегодня — утро воскресенья. Иду по пустому Манхэттену на утренний спектакль, но помню, что еще есть вечерний, какой кошмар! Расслабиться не имею права ни на секунду. Каждый спектакль должен быть только победой и ничем иным. Причем победой сногсшибательной. Но я довел себя до того, что локти болят не то что не утихая, а все сильнее и сильнее. Отвели к врачу в американскую поликлинику. Хуже ничего не видел. Человек помирать станет, а они тупо будут заполнять анкету на пятнадцати листах. Вопросы: сколько чашек кофе в день пьете, чем болел ваш прадедушка? Садисты законченные! Тем не менее ответил на все, ничего не скрыл. Там же на соседнем стуле сидел больной СПИДом. Мне показали на него пальцем. Прием закончился тем, что врач дал мне какое-то лекарство: «Я не буду вас колоть, потому что если сделать укол, в этот день вы не сможете играть спектакль. А вы сказали, что у вас нет свободного дня». И на микстурах, таблетках, через дикую боль я довел до конца гастроли. (…)
* * *
...Заходил к нам на лестницу Володя Высоцкий, он окончил школу-студию лет на десять раньше меня. Но тогда Володя еще не был никаким «Высоцким», а был просто хорошим артистом с Таганки. Володя приводил с собой товарища, был у него такой Жора Арутюнян. Помню, сидят они у окна, что-то цыганское поют. Причем мне казалось, что Арутюнян поет лучше. Тем не менее я им наставительно говорю: «Не так поете и играете». Я же в Щелыкове изучил, как исполняют «Цыганочку», мне ее показывал Саша Никольский — великий актер эпизода — из Малого театра… Ему-то ее показывала легендарная Ляля Черная. Вот почему я вылез: «Не так надо». Высоцкий мне: «Ничего ты, пацан, не понимаешь». И тогда мы с Мишей Езеповым, тем, что попал в «Маяковку» вместо «Ленкома», не пошли на лекцию, а заперлись в шестой аудитории, и там в течение полутора часов Володя Высоцкий двум соплякам с первого курса показывал всякие заходы игры на гитаре, даже ногами «Цыганочку» изображал. Вот такие отношения. Сказка!
* * *
«Ленком» в конце—начале века имел и имеет, по общему мнению, три суперзвезды. Три мужских премьера, причем почти одного возраста: Олег Янковский, Александр Збруев и ваш покорный слуга. При этом я никогда не забывал, что у нас есть Леонид Броневой, есть Александр Абдулов. Но Абдулов нас помладше, а Броневой постарше. Вроде мы трое — не соперники, однако нередко меня спрашивают: «Как вы все-таки разруливаете роли между собой?»
Честный ответ: а кто его знает. У нас доброжелательные отношения. Но я думаю, что близко артистам дружить в театре, наверное, невозможно, а может быть, даже и не нужно. В какой-то момент слишком теплые отношения могут помешать. Я могу быть вынужден простить человеку что-то такое, что я не имею права прощать. И все из-за того, что я его друг, хотя я знаю, где он вчера переступил через «нельзя». Но Олег ходит ко мне на дни рождения, я к нему хожу. Со Збруевым не так. Санька вообще очень закрытый человек. У него, на мой взгляд, сложная жизнь. В каждом из нас достаточно комплексов. Актеры же ими полны — дальше некуда. Но, как мне кажется, Збруев чересчур ответственная личность.
Все равно, оттого, что мы долго живем в одном театре, есть некая синусоида взаимоотношений. Вроде все хорошо, на гастролях вместе сидим в номерах, разговариваем, выпиваем, позвали — пойдем купаться. Но вдруг где-то зацепились языком, черная кошка пробежала, скандалы какие-то возникают, с трудом здороваемся... Помню, мы с Сашей Абдуловым едем в одном купе в Питер, отношения на тот момент не лучшие, он говорит:
— Коль, все равно организм так устроен, что помнит только хорошее. Коль, а помнишь, как мы с тобой из окна вместе вылезали, потом вместе куда-то ехали, а помнишь, как мы летели из Тбилиси, после того как там ходили на футбол, и летели вместе с командой. С нами были Кипиани, Гуцаев, Нодия... Фантастика, какие были дни.
Прав Абдула, действительно, организм помнит хорошее…
Эпилог
Я — актер.
Надеюсь, моя профессия — мое Божье предназначение. Хотя это — особая тема, потому что лицедейство — вроде антибожье дело. Сцена — вообще греховное место… Но я считаю, что дело Божье бесконечно и охватывает всех, поскольку сам Папа Римский, сын Божий на земле, в молодости грешил профессиональным актерством. Если человек, выйдя после спектакля, пусть на микрон, но становится другим и лучше, значит, не зря существует театр, его великая просветительская, воспитательная и очистительная миссия. Даже если я играю отрицательную роль, мой зритель все равно станет лучше, пусть на те два часа, что идет спектакль. Но произойдет его «вознесение» лишь в том случае, если я хорошо сыграю отрицательную роль. Тогда-то он поймет, до какой мерзости может дойти человеческая душа и как страшно стать таким. Но я актер, я только голос. И ежели я вижу боль человеческую, не могу о ней молчать, мне надо успеть о ней прокричать на весь мир, успеть, пока я живой.
Людмила Поргина: «Мы выстояли!»
.
..Приезжаем в больницу, я спрашиваю: «Куда отвезли Караченцова?» И вижу каталку, которую уже вывозят, а на ней разрезанную одежду Коли, джинсы, свитер, ботинки — все в крови. Слышу слова врача: «У него черепно-мозговая травма». И по тому, как повели себя медсестры, а они сказали: «Пойдемте, мы вам дадим чаю, отдохните...» — я понимаю, что дело очень плохо...
И вот я вижу Колю — красивого, атлетически сложенного... Он лежит голый, с забинтованной головой, со всякими трубочками, и мне кажется, что просто спит. Я его целую и шепчу: «Колечка, я все сделаю, как ты просил. Мамочку мы проводим красиво, все сделаем как надо... А ты тут без меня ничего не придумывай... Просто лежи и жди. Я приду и непременно тебя вытащу...» И уезжаю хоронить маму, потом — на поминки. Со следующего дня начинаю приходить к Коле каждый день.
Сейчас мне кажется, что в те дни я вообще не спала. Ложилась дома на Колино место, на его подушку и как-то проваливалась — не в сон даже, а в какое-то забытье. А вставала как по звонку. В 7 часов — подъем, в 9 — служба в церкви, потом Склиф, потом опять служба, потом встречи-созвоны с врачами, ночью опять пропадание в полусне и снова молитва...
Я играла с Колей в спектакле «Юнона» и «Авось» Казанскую Божью Матерь и молилась за него перед иконой Казанской Божьей Матери. В свое время, чтобы исполнить эту роль, я брала благословение в Сергиевом Посаде у иеромонаха отца Владимира. И после случившегося с Колей поехала туда же. Стояла на коленях несколько часов и молилась.
Возвращение Коли было долгим, он приходил в себя постепенно, буквально вытягивался ОТТУДА. Не только врачи тянули его, не только я — любовью и молитвами, — но и сам он силой своей воли поднимал себя. Первые заметные для меня изменения в Коле появились на 25-й день — он чуть-чуть зашевелился и приоткрыл глаза. Когда еще был в глубокой коме, я молилась о том, чтобы он хотя бы шевельнулся. И вот он пошевелился. Потом у меня появляется безумная мечта — хочу, чтобы Коля погладил меня по голове. Беру его руку, глажу себя ею и умоляю: «Ну, Коленька, ну, пожалуйста, если ты меня слышишь, погладь меня...» И он, еще не открывая глаз, стал поднимать руку. Правда, тут же обессилено ронял ее. Но для меня это было счастье. Значит, все нормально, он все слышит.
Через некоторое время я стала просить: «Коля, если ты меня слышишь, пожми мне руку». Он зевнет, а потом вдруг — раз, и пожмет руку. А вроде и не очнулся. Затем я начала думать: «Боже, неужели я не увижу его глаз?!» И принялась мечтать о том, чтобы он открыл глаза и увидел меня. И вот однажды он вдруг достаточно энергично повернулся ко мне, взял меня за руку и... распахнул глаза. И я вижу, что они у него... голубые-голубые. Хотя всегда были карие! А он смотрит на меня внимательно и... опять ТУДА улетает, далеко-далеко... Но мне уже было хорошо. Все прекрасно — шевелится, руку жмет, глаза открывает... Потом я все ждала, когда же он меня поцелует, — губы-то у него не работали, совсем были онемевшие. Но настал день, когда и это произошло. Только путь к этому был очень тяжелый. Коля провел в реанимации два месяца, потерял в весе больше 20 килограммов...
Поначалу он еще совсем не умел есть — мы по маленькой капельке клали ему в рот и ждали, когда проглотит. Он тогда еще не мог говорить и, если проглатывал, делал нам знак рукой. Едва он пришел в себя, мы стали проверять, понимает ли он нас. Ведь некоторые люди после подобных травм навсегда остаются неадекватными, неполноценными... Говорим: «Петрович, там к тебе поклонница пришла и просит расписаться». Он берет листок, пишет: «Удачи!» — и расписывается. Мы все чуть в обморок не упали от удивления. А когда он увидел неправильно написанное слово на какой-то бумажке, то написал: «Здесь два «и» на конце надо писать». Он не переставал удивлять нас. Писал: «Дайте мне йогурт, клубнику. Я в детстве мало ел сладкого». А знаете, что он написал, едва пришел в себя? «Ребята, я вас люблю!» Он еще тогда лежал почти неподвижно, глаза открытыми долго не держал, постоянно засыпал... А потом стал разговаривать и... посылать всех куда подальше…
После трагедии мне стали предлагать: «Вам надо срочно найти деньги и отправить Колю лечиться за границу». Я пришла советоваться к Крылову. Он говорит: «Прежде всего мы не довезем его даже до аэропорта. И я думаю, не стоит вам этого делать. Лечить Колю надо здесь. Потому что в России он всеми почитаемый, людская любовь к нему беспредельна. И в какой бы клинике он тут ни оказался, пусть даже в самой простой и занюханной, к нему медсестра подойдет, погладит и скажет: «Любимый, вставай. Давай-ка поднимайся». Единственное, что ему сейчас нужно, — это любовь».
Вообще это поразительно, но за Колю переживали буквально везде. Не счесть телеграмм и писем из разных городов России и всего мира со словами поддержки. А в храме мне сказали, что в день по нескольку десятков человек пишут записки «О здравии тяжело болящего Николая». Служители даже поинтересовались у некоторых прихожан, кого они имеют в виду, и те ответили: «Караченцова...»
…Коля всегда был мужчиной, которого называют истинным рыцарем. Молодыми мы идем по Невскому, о чем-то оживленно болтаем, меня кто-то сильно толкает, я: «Да ну, Коля!» Иду дальше, смотрю — Коли рядом нет. Оглядываюсь, а он уже этого мужика за грудки трясет: «Извинись перед моей женой!» (…) Для Коли есть понятие «семья» и нет ничего дороже — ни слава, ни успех. Я иногда спрашивала: «А ты мог бы бросить из-за нас театр? Из-за нас с тобой, из-за меня?» Он отвечал: «Конечно». «А если я уйду из театра?» — «Я тоже уйду с тобой». (…)
Сейчас Коля говорит: «Как бы нам умереть с тобой вместе?» Я ему отвечаю: «Сейчас нам бы выжить вместе, а вот как умереть, потом будем решать». Он мне: «Мы будем жить долго-долго». Я: «Конечно, Коля. Мы будем долго-долго жить». Он: «Но только ты без меня никуда». Я ему: «Ну куда же я без тебя, но и ты без меня никуда». Так мы с ним и беседуем о нашей долгой жизни.
Если вы заметили орфографическую ошибку,
выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter
Поделиться:
Любое использование материалов запрещено без письменного разрешения редакции сайта новостей ISRA.com.
